Энцо Бьянки. Если бы знали дар Божий...

Собор и монашеская жизнь

 

Сам я вступил на монашеский путь вскоре после «новой пятидесятницы» Церкви - Собора, созванного папой Иоанном (автор дал обеты в 1973 году - прим. перев.). Поэтому отправной точкой моих размышлений не может не быть Второй Ватиканский Собор и данные им указания. Не мне судить о ценности сделанного Собором в этой сфере, но я думаю, что нельзя не согласиться с тем, что Собор по меньшей мере повлиял на обновление монашеской жизни.

 

Думаю, на момент Собора у монашества не было адекватного осознания собственной харизмы.

 

Собор настаивал на всеобщем призвании к святости - дело совершенно необходимое, но в конце концов у епископов-участников Собора возникло определенное безразличие к монашеству. В то же время представители монашеских орденов старались сохранить статус-кво.

 

Еще папа Пий 12 называл монахов «возлюбленными чадами Церкви», но одновременно заботился о том, чтобы напрямую включить их в апостольскую деятельность. По этому вопросу Собор ничего определенного не сказал. На протяжении же веков участие монахов в апостольской и пастырской работе все более затирало границы между монахами и епархиальным духовенством, которое принимало определенные формы общинной жизни и деятельности.

 

Пророческая жизнь?

 

Язык, описывающий монашеские реалии, представляется несколько двузначным и нуждается в прояснении некоторых выражений.

 

В общем, говорят о посвященной жизни, описывая монахов и членов светских институтов. Но я не знаю, можно ли так приватизировать слово «посвящение», относящееся ко всем христианам: все христиане помазаны, посвящены, освящены в крещении. Жизнь каждого христианина «посвященная», в этом смысле следует понимать характер (печать) таинства крещения и миропомазания.

 

Сегодня разделение христиан на более и менее посвященных не имеет смысла - речь идет об одном, всеобщем призвании к святости в Церкви Христовой.

 

Конечно, другие выражения сохраняют свою неоднозначность. Но спросим себя: надо ли описывать одним словом реалии, которые в великой традиции Церкви воспринимались как разные? Говоря о «пророческом характере» монашества, о том, что это пророческая жизнь, следует подчеркнуть некоторые трудности с использованием этого термина.

 

Новый Завет говорит, что Церковь стоит на основании апостолов и пророков, что Бог установил в церкви апостолов и пророков, что есть дар пророчества. Иисус обещает послать пророков. Но также верно (как пишет Г.-У. фон Бальтазар), что в начале 3 века, из-за монтанистских злоупотреблений, церковь вуалирует присутствие в ней пророков - и результаты этого мы ощущаем до сих пор.

 

Церковь становится имперской - и одновременно зарождается монашество, иная форма жизни, распространяющаяся в городах и пустынях. В этой форме жизни мы узнаем черты ветхозаветных пророков, особенно Илии и его учеников, а также и Илии Нового Завета, Иоанна Крестителя... эти первые монахи расценивались как ученики, преемники и последователи библейских пророков.

 

И в самом деле, когда империя признает Церковь, и христиане рискуют потерять ощущение трансцендентности замысла Бога о них и о мире, когда утихает ожидание конца мира и пришествия Господа, тогда появляются монахи.

 

Итак, монашеская жизнь предстает перед нами как жизнь пророческая. Но кто такой пророк? Писание и Предание являют нам его как представителя Бога. Он не предсказывает (угадывает) будущие блага, но умеет видеть действие Бога, в том числе и в будущем. Пророк не ругает институты просто, чтобы ругать. Он открывает и обличает неверность и грех.

 

Все монахи не могут иметь одинаковые дары пророчества, но каждая община должна бы иметь фундаментальную пророческую ориентацию (направленность), стать местом, где развивается и питается дар пророчества.

 

***

 

Мы наблюдаем новый период восприятия божественного. Едва объявили о смерти Бога, как нашлись множество причин объявить Его более живым, чем когда-либо ранее. Делались и заявления, что сегодня проблема - не столько вера в Бога, сколько вера в человека, после всех страшных преступлений 20 века, совершенных на Западе, на Востоке, в третьем мире.

 

И что же? Возвращается не Бог, а религия. Вчера проблема формулировалась: «Да - Христу, нет - церкви!». Сегодня же можно сказать так: «Религии - да; Богу, Христу - нет!». Вернулась религия Диониса и Пана, религия плацебо; она дает удовлетворение без трудов и страданий. Религиозность понимается как мистическая зачарованность души. Маркс умер, но Ницше очень даже жив. Тут и необходимы сегодня пророки, чтобы свидетельствовать о Боге живом, Личности, присутствующем здесь и сейчас: найти язык, который ясно покажет различия между богами политеистов и восторженных эстетов и Богом Авраама, Исаака, Иакова, Богом Иисуса Христа. Монахи должны быть свидетелями Бога, с Которым они умеют говорить, а не Бога, о Котором они умеют лишь только говорить.

 

В нашем западном религиозном супермаркете мы можем найти форму адекватной религии, хорошей и всем удобной, свободной от кризисов и эсхатологической перспективы - она не требует никакого обращения, не нуждается в максималистских знаках любви, она совершенно вписывается в нашу жизнь и нашу культуру. Но это не христианская вера.

 

***

 

Искушение для нынешних монахов - скрыть проповедь о Христе воскресшем, живом и грядущем, среди дел милосердия, борьбы за права человека, солидарности. Конечно же, об этих служениях, об этой диаконии нельзя забывать - монах живет в истории, среди братьев, и не может оставаться безучастным зрителем их трудов и страданий. Но специфика христиан - вера во Христа, вера, которая становится делом.

 

Следуя за Христом

 

Годы после Собора стали временем поисков обновления монашеской жизни. В это время проявился глубокий кризис идентичности. Вопрос не стоит «как быть монахом», но «почему быть монахом сегодня» и «кто такой монах». Итак, любая попытка обновления монашества обречена на провал, если она ищет решения кризиса мотивации и идентичности (почему и как), нацеливаясь просто на «как». Неважно, стремятся ли обновить харизму основателя или же удвоить усилия на ниве новой евангелизации.

 

Этот кризис, такой глубокий и широкий, надо принять, но также и взглянуть на него в свете Евангелия, чтобы не усугублять тоску, свойственную тем, кто ищет свою идентичность больше в себе самом, чем в Господе и Его Евангелии.

 

Этот кризис - часть современного более широкого общего кризиса веры; в нынешнем культурном контексте христианство уже не самоочевидная данность, оно должно все время давать отчет в своем уповании. Христиане становятся меньшинством. Возникает насущная задача передачи веры новым поколениям, молодежи, которая в религиозном отношении попросту безграмотна (это напрямую затрагивает формацию молодежи, выбирающей монашество). Синтезируя, можно сказать, что христианство тоже должно принять к сведению конец константиновской эры, без сожалений и бесплодных реакций, не предаваясь бегству в секуляризацию или идеологию.

 

Чтобы быть послушными евангельскому духу, надо уравновесить отношение между христианской жизнью и монашеской жизнью. На протяжении веков это равновесие нарушалось в пользу утверждения преимущества и превосходства «посвященной жизни». Используемые метафоры превозносили монашество и целибат (мистический брак, ангельский образ), дисбаланс чаще подпитывался апологетическими аргументами, взятыми из греческой философии, чем из Писания: духовность бегства от мира, бегства от истории, презрения к телу и тварному миру, цинизм и тоска в отношении сексуальности, способствовали идеалам святости, основанным скорее на отделении, чем на общении.

 

Сегодня развитие супружеской духовности, богословского восприятия тварного мира, позитивное отношение к человеческому телу и сексуальности способствуют тому, что традиционный тезис о превосходстве целибата над браком и монашеской жизни над жизнью рядового христианина теряет свою ценность. К сожалению, в официальных документах по-прежнему раздается эхо упомянутого тезиса Тридентского собора.

 

Среди верующих сегодня ширится представление о том, что брак и безбрачие - два состояния, два стиля жизни, имеющие смысл в отношении с Царством Небесным и Христом. Единственная проблема - верность, подлинность, святость, проявляемые в супружеской или безбрачной жизни. Но почему в церковных документах раз за разом монашество описывается как более совершенное следование за Христом и т.д.? Почему мы не можем признать с евангельской простотой и гуманизмом, что это не христианская жизнь - частный случай монашества, а монашество - один из способов жить по-христиански, а монахи - просто люди, старающиеся стать христианами и жить по Евангелию? Но тогда в чем специфика монашеской жизни?

 

Специфика монашеской жизни

 

Монашество традиционно понимается как жизнь по евангельским советам, то есть его характеристика - публичные обеты чистоты, бедности и послушания. Надо отметить, что эта триада восходит к средневековью, и восточные христиане не знают ее в таком виде. Три обета - слишком узкая рамка для монашеской жизни, скорее антропологическая, трудно найти для нее евангельское обоснование: она предполагает различие между заповедью, обязательной для всех, и советом, факультативным, то есть зарезервированным для некоторых, что совершенно невозможно в проповеди Иисуса.

 

Откровенно говоря, можно называть апостольским советом чистоту (вспомним 1 Кор 7). Павел в этом тексте проводит различие между заповедью (называя ее повелением) и советом. Павел признает, что не имеет слова от Господа (ни заповеди, ни совета) относительно заданного ему вопроса о браке и безбрачии. Его мысли о безбрачии как способе всем сердцем принадлежать Господу, как об эсхатологическом знаке следует рассматривать как «апостольский совет».

 

Хотя «советы» зарезервированы для некоторых людей, бедность, чистота и послушание, согласно Новому Завету, - это требования следования за Христом, каждый крещеный должен исполнять их в своей жизни в соответствии со своим статусом в Церкви и глубиной своей веры. ККЦ, используя терминологию «советов», говорит вслед за Lumen gentium 42, что евангельские советы предложены в многообразии форм каждому ученику Христа (п.915): эти советы более многочисленны, чем классическая триада, и их соблюдение - не монополия одной группы или категории людей, они призваны помочь каждому крещеному в его освящении.

 

Монашескую жизнь характеризует добровольное безбрачие и связанная с ним общинная жизнь. Точнее говоря, история монашества показывает, что всегда и всюду монахи публично и недвусмысленно выбирали безбрачие. И целибат обретает место в Евангелии: это - харизма, дар, возможность, предложенная ученику. Исполнились времена, Царство Божье приблизилось: эту весть не только провозглашает, но и являет Христос, «воплощенное Царство».

 

Иисус выбрал безбрачие, этот выбор противопоставлялся господствующему иудейскому богословию, которое понимало безбрачного человека как «проливающего кровь»: он не распространял далее благословения Божьи в продлении рода, выступал против семейной общности.

 

Целибат для Иисуса - не «личное совершенство», он не необходим «в целях апостольства»: безбрачие приводит человека к общности жизни с Христом и включает в маленькую общину Его апостолов. Оставление семьи ради следования за Иисусом одновременно означало начало общинной жизни. Иисус с самого начала стремился к созданию общины близких учеников (в определенной мере в эту общину входили и женщины). После Пасхи Иисуса радикальный отказ от семьи ради Христа и Евангелия происходит в общинной жизни, в братстве, в группах странствующих миссионеров, евангелизаторов и катехизаторов ранней Церкви.

 

Целибат - не совет и не заповедь, он основан на Откровении: Иисус говорит о возможном пути для учеников. Связь между целибатом и общинной жизнью появляется уже в Писании и кажется мне значительной. Речь не идет об анахроничных проекциях позднейших форм монашеской жизни, но о взаимосвязи, отношении между безбрачием и жизнью в общине, этот элемент имеет также структурирующее и духовное значение в монашеской жизни. «Классическое» богословие посвященной жизни всегда сосредотачивало внимание на трех обетах и упускало из виду общину как важный элемент монашества.

 

Безбрачие с его бессилием и слабостью - это исповедание силы Божьей и открытости перед Тем, кто дает жизнь мертвым.

 

В целибате живут «ради Царства Небесного», то есть у него есть функция эсхатологической памяти. Среди причин исчезновения эсхатологического измерения церковной веры не следует ли назвать и такую: монахи пренебрегли своей особой задачей свидетельствовать о том, что «проходит образ мира сего»? Складывается впечатление, что значительная часть монахов освободила себя от этой задачи бодрствования и взамен отдались пастырскому активизму, рассчитывая на него. Зачем же тогда продолжать использование титулов («пророческая жизнь», «эсхатологическая память»), если так больше уже не живут? Здесь появляется еще одна проблема. На вопрос: «что делать? Какой апостолат нужен монахам?» надо ответить: жить в безбрачии и в общине - это и есть миссия и апостолат, свойственные монахам. Эти два элементы куда более значительны и красноречивы, чем частные цели одной конгрегации, они показывают, как надо жить, сохраняя верность собственному призванию. «Монашеская жизнь, чтобы быть апостольской, не нуждается в исполнении священнического служения, делах милосердия или чем-то еще. Достаточно того, чтобы эта жизнь была полной. Монашеская жизнь для оправдания своего существования не нуждается в клерикализации или деятельности».

 

Целибат предполагает радикальное вверение себя Богу, а жизнь в общине требует, чтобы «все у них было общее», радикального распределения имущества. Безбрачие и общинная жизнь требуют взаимного подчинения, когда необходимо принять и признать  инаковость, служение и дары каждого.

 

Христианский радикализм

 

Экклесиология общения, давняя традиция Церкви, недавно определенная Вторым Ватиканским собором как основа организации Церкви и правильных отношений единства и разнообразия, прежде всего требует пересмотра интерпретации отношений между крещением и монашеским призванием.

 

В Новом Завете речь идет о воистину всеобщем призвании, об условии, касающемся всех без исключения, об условии sine qua non христианской жизни. Евангельский радикализм нельзя делегировать определенным формам монашеской жизни, оставив всем верным простую обязанность соблюдения определенных норм, лишенную радикализма. Конечно же, конкретные формы могут быть разнообразными, но радикализм остается тем же самым. Об этом говорит Иисус в Мк 8:34: «кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною». Так описан стиль жизни, свойственный крещеным. Эти три требования наполняют всю жизнь крещеного динамикой радикализма. И это крещение вводит в христианский радикализм, в крещении происходит разрыв, необратимый выбор, подтверждаемый потом ежедневно. Неслучайно Новый Завет говорит о крещении как о «смерти» для греха и хождении «в обновленной жизни» (Рим 6:1-11). Это крещение делает христиан живыми жертвами (ср. Рим 6:12-14).

 

Евангельский радикализм не измеряется количеством оставленных нами вещей, но качеством призвания, в крещении: смерть ветхого человека и новая жизнь во Христе.

 

И тут может возникнуть вопрос: внутри этого радикального и требовательного всеобщего христианского призвания есть ли место для еще более радикального радикализма? Можно ли, например, сказать, что требования Иисуса к богатому юноше (пойди, все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, последуй за Мною) более радикальны, чем иные формы жизни в бедности и любви к бедным, известные в Новом Завете? В самом деле, очевидно, что требование подчинить Евангелию отношение к благам (вы не можете служить Богу и мамоне) скрыто в призвании каждого крещеного (отвергнись себя). В этом отношении Новый Завет не знает унификации: есть деление благами, есть общность благ и есть это требование полного отказа. Но нельзя говорить о совете, большем, чем заповедь. Евангелия используют эпизод с богатым юношей, чтобы показать: богатство препятствует не просто большему совершенству, а спасению! Проблема не  в форме, а в содержании святости и любви - как брак, так и безбрачие обретают смысл в их общем отношении к Царству, они - две возможности жить в единственном завете с Господом. В подобном понимании радикализма, в динамичной перспективе, рождающейся во встрече личной свободы с Господом Христом, под руководством Святого Духа, мы ощущаем, что она может иметь место как в супружестве, так и в безбрачной жизни. Эти две формы породили различные, но дополняющие друг друга прочтения тринитарного общения и божественной любви: семью и братскую жизнь. В обеих этих формах человек живет в завете с Богом и в верности Ему.

 

Скопцы ради Царства Небесного

 

Возможность безбрачия существует для тех, кто может вместить, но оно остается даром, харизмой, апостол Павел советует его, но лишь тем, кто его получили как дар. Поэтому тут можно говорить об апостольском совете, его адресаты - не все, но лишь те, кому это было дано. Хотя и выражение «апостольский совет» тоже представляется мне недостаточным. Верно, что Павел говорит о безбрачии как о «лучшем» и «блаженнейшем» по отношению к браку, иногда он даже наивно схематичен. Но для него различия вырастают из фундаментального равенства брака и безбрачия. Две этих реальности находятся под знаком христианской новизны, открытой лишь тем, кто может ее вместить. Как неженатый, так и женатый должен любить Бога всем сердцем, всей душой и всеми силами. Любовь к Богу стоит на первом месте как у тех, так и у других.

 

С другой стороны, даже для безбрачного человека Бог не является всем. Христианский Бог позволяет нам, любя Его, любить также братьев, сестер, супруга (супругу), детей. Любить Бога всем своим существом означает также любить Его во всех своих человеческих отношениях и через эти отношения. Не следует искать основ безбрачия ради Царства в отсутствии конкуренции и конфликта между любовью к Богу и любовью к семье. Не следует и с легкостью противопоставлять порядок творения (в который вписан брак) и порядок воскресения (который предваряет и прообразует безбрачие), словно лишь целибат - пророчество о грядущем мире. Да, целибат имеет несомненное эсхатологическое значение - слова Иисуса являют нам связь целибата и Царства. Но если монашество имеет пророческие и эсхатологические качества, оно таково потому, что принадлежит народу Божьему, вписано в Церковь, где каждый крещеный - «пророк, священник и царь». Если безбрачие подчеркивает эсхатологическое измерение, верно и то, что оно пронизывает все христианские реалии, в том числе и брак! Наконец, почему Иисус всегда говорил о грядущем мире, используя образы обручения и брака, а не терминологию сексуального одиночества?

 

Мы знаем, что Тридентский собор стремился защитить безбрачие от нападок протестантов, поэтому и осудил тех, кто ставит брак выше девства и безбрачия. Но тридентские тексты следует читать, принимая во внимание контекст, в котором они создавались. Повторяя сегодня тридентские формулировки, настаивая на превосходстве целибата, не вызовем ли мы непонимание у народа Божьего: он может воспринять эти заявления как проявление гордыни?

 

Я люблю безбрачие. Для меня оно - великий дар, в моей жизни я всегда буду переживать его недостойно, но в евхаристическом духе я благодарю за него Господа. Я не противопоставляю себя другим и не ощущаю, что я выше других.

 

Свидетельство монашеской жизни

 

Если верно, что целибат - основное отличие монашества от иных христианских призваний, и если верно, что терминология евангельских советов недостаточна и вводит в заблуждение, также верно, что триада - чистота, бедность, послушание - сохраняет свою истинность. Как уже подчеркивалось, требования Евангелия многочисленны и не сводятся к трем, однако антропологический характер этих трех добродетелей дает возможность синтеза. Со своей стороны, науки о человеке приходят к этой триаде, говоря о трех либидо, вожделениях, вписанных в глубину человеческого существа: жажде любви, жажде обладания и жажде власти.

 

Великая духовная традиция мало-помалу указала чистоту, бедность и послушание как плоды борьбы с идолами, плоды духовной брани, признаки следования за Господом. Через них монахи должны показать, что они конкретно следуют за Господом: показать это во плоти, в жизни, в действии и существовании, следуют за Ним индивидуально и в общине.

 

Нельзя свести безбрачие к свободе от семейных связей и эмоциональных привязанностей, он должен быть красноречивым знаком близости с Господом, таинственным возвещением грядущего Царства. Целибат - это бедность, солидарность с теми, кто познал тяжкую жизнь в одиночестве, но и плодовитость: разве он не позволяет вести общинную жизнь, быть видимым знаком  общения с Богом и откровением взаимной любви?

 

Бедность - это в первую очередь подражание Христу. «Он, будучи богат, обнищал ради вас, дабы вы обогатились Его нищетою» (2 Кор 8:9) в борьбе с идолами богатства и владения благами. Бедность предполагает участие в том, что Творец предусмотрел для всех людей; она связана с трудом, преображающим лицо земли, с делением плодами трудов; в бедности проявляется логика общения.

 

Послушание - это живое слушание Господа, подчинение братьям и сестрам, слушание тех, кто исполняет служение руководства в монашеской жизни и в Церкви, оно противостоит любому самолюбию и изгоняет из общины всякое стремление доминировать.

 

Общинная жизнь не должна рассматриваться как гарантия большей эффективности служения или рационального использования человеческих ресурсов, но как непременное условие новой жизни, начало которой было положено сошествием Духа в день Пятидесятницы. Отсюда проистекает необходимость высокого человеческого и духовного уровня общинной жизни, для достижения которого недостаточны одни лишь антропологические элементы: надо принять другого человека, брата или сестру, как Божье таинство, именно в его (ее) инаковости.

 

 

 

Путь к зрелости. Формация

 

Сегодня в монашеские общины приходят кандидаты - настоящие дети нашего времени: человек нашего времени отдает предпочтение текущему моменту, непосредственному опыту - интенсивному, искреннему, подлинному - перед обдуманным и долговременным процессом, предпочитает многообразие опыта возрастанию в чем-то одном. Можно сказать, что современное юношество желает обращения более, нежели возрастания в повседневной верности. На уровне христианской жизни, не желая сводить многообразие реальности к чему-то однородному, кандидаты в монашескую общину, в общем, проявляют признаки однобокой духовной формации: они щедро дают, охотно проявляют милосердную любовь, помогают ближним, хотят «делать добро», однако они почти совсем не обладают интеллектуальными и духовными знаниями о христианстве, об элементарной христианской дисциплине, зачастую обделены чувством Церкви и вселенскости. Хотя эти элементы и не встречаются у всех без исключения сегодняшних кандидатов, их следует учитывать в человеческой и духовной формации.

 

... Монашество - не только разрыв с семьей, но и отказ от модели отношений с родителями, которую новиций может перенести в общину.

 

Общинная жизнь как Богоявление

 

Общинная жизнь становится привилегированным местом, где проявляется качество нашей христианской жизни.

 

В общине выявляются ограничения и слабости каждого ее члена, открывающего темные стороны жизни. Этот аспект возможен лишь в жизни с другими людьми: тот, кто скрывает свою слабость, ищет убежища, тот непременно скрывает и свои дары, а самое тяжкое - скрывает дары и от самого себя. Общинная жизнь постоянно балансирует между энтузиазмом и пораженчеством. Нужно время, медленное течение лет, чтобы общинная жизнь на самом деле стала местом, где люди показывают свою хрупкость, но и свои добродетели, место, где каждый член общины полностью открыт для других, готов любить и принимать любовь.

 

Лишь наши собратья, живой устав, могут освободить нас от субъективизма и духовной гордыни. И тогда мы увидим, как слетают маски с наших идолов - стремления к одобрению, успеху, самореализации, и нам будет легче снова обратиться к единственному Господу наших жизней, обрести потерянную дорогу, с обновленным рвением искать бесконечную любовь.

 

Так другие люди - наши братья и сестры - становятся богоявлением, откровением нашего сердца, в них и благодаря ним мы сумеем прочесть нашу жизнь в Боге, с Богом и через Бога.

 

Монашество третьего тысячелетия

 

Сегодня мы оказались перед лицом кризиса, сравнимого с тем, который церковь и общество (тогда пребывавшие в более тесном симбиозе) преодолели в эпоху св. Бернарда, и мы не можем отрицать факта, что грандиозная цистерцианская реформа не смогла воспрепятствовать дифференциации разных форм монашеской жизни в последующие 50 лет (автор имеет в виду зарождение на Западе нищенствующих орденов и общин, занимавшихся преимущественно делами милосердия и воспитанием - прим. перев.). Сегодня кризис кажется более очевидным и наглядным: уходит Pax Christiana, создание Константина Великого. Сознавая это, мы можем  подыскать несколько ключей к прочтению кризиса.

 

Какой кризис?

 

В нашем западном обществе мы участвуем в феномене, который социологи назвали «разрыв передачи», он проявляется на разных уровнях. Уже нет перехода от поколения к поколению: передача ценностей в обществе и даже в семье, передача знаний в школе, передача веры в Церкви словно болеют. На протяжении веков в этих различных сферах, хотя и гораздо более однородных, форма и содержание были неразрывны. Наследие не подвергалось сомнению, его передавали и принимали. Сегодня же мы участвуем в непринятии наследства из-за отсутствия или исчезновения предполагаемых наследников. Речь идет о явлении, выходящем за пределы Церкви. Например, сегодня большинство молодых людей не знают о сопротивлении фашизму - а ведь прошло каких-то пятьдесят лет, сменились два поколения, и еще живы участники этой борьбы.

 

Одна из примет современного мира - бегство от смерти. Этому феномену в последние десятилетия были посвящены исследования, кинофильмы и театральные пьесы.

 

Верно, что монастыри - одни из тех редких мест, где смерть переживается как событие, где умершего собрата не прячут, а выставляют в церкви, делают центром общинной молитвы. Но есть еще один способ уклониться от смерти, траура и оплакивания: продолжать жить так, словно человек (или явление), прежде живший и в какой-то момент умерший, мог бы вернуться и функционировать в прежних границах. Как много наших привычек уже умерли - ведь больше нет живой среды, где они имели смысл - а мы не оплакали их! Чтобы продолжать жить, нужно пережить прощание с умершим, чтобы не оставаться пленником прошлого, нужно преодолеть страдание и потерю. И если в монашеской жизни (где мы обращаемся от мира сего ко Христу) мы не принимаем смерть каких-то реалий, не прощаемся с ними, то мы такие же дети мира сего, как те, кто бежит от вида смерти. Может быть, мы делаем это более осторожно, но это проявление тех же импульсов, что отрицание смерти и сокрытие мертвого тела.

 

Оплакать потерю и вернуться к истокам - это верно и для монашества. Я считаю, что тут очень показательно послание папы Иоанна Павла Второго Orientale lumen. Мало кто обратил внимание, что непропорционально много места в своем послании папа уделяет восточному монашеству. Почему же папа так настаивает на реальности, которая уже почти исчезла? Почему он обращается к несуществующим адресатам? Мне кажется, ответ прост: настоящие адресаты - это мы, христиане и монахи Запада, это нас папа приглашает вернуться к истокам, а истоки монашества - на Востоке. Это не означает принятия обрядов и обычаев Востока, чуждых западной культуре, но речь идет скорее о «дыхании обоими легкими», об обретении подлинной христианской духовности - «жизни в Духе» - вместо многочисленных «духовностей», когда единый Дух теряется среди многочисленных духовных практик, напрасно возводимых в абсолют.

 

Требования порядка и единства общины превращались в клише, которые должен был принимать каждый новый член общины. Пожилые монахи еще помнят, как в новициате их даже учили ходить, а точнее - шествовать стопами. Как в обществе, так и в Церкви и монастырях, насаждалось крайнее единообразие, а нон-конформизм был ясным указанием на склонность к общественному бунту или на некачественное призвание к монашеству. К этому униформизму прибавлялись неизменные правила и обычаи, наследие прошлого, якобы восходившие если не к основателям монашества, то к раннему средневековью. Анри де Любак так отзывался (с долей иронии) об этом явлении: «Есть люди, которые на основании того, что они не принадлежат своей эпохе, претендуют на принадлежность к вечности».

 

Современная культура являет собой совершенно противоположное зрелище: она состоит из различий и инаковостей. Если западная цивилизация приучила нас на протяжении столетий к единообразию и связям между схожими элементами, когда «иной» воспринимался как «маргинал» в обществе и «еретик» в Церкви, а те, кто сохранил в наших монастырях элементы «различия» считался индивидуалистом и находился на периферии общины, сегодня социологические данные призывают нас стать (как внутри наших монастырей, так и вне их) экспертами в различиях и инаковости. Само общество стало иным: многонациональным, многокультурным, многорелигиозным. Когда в мессе «за мир» мы просим, чтобы враг остался «на границе христианского мира», у нас есть точное географическое представление об этих пределах. А сегодня пределы христианского мира не ограничены и стенами монастырей. Они размываются в «плавильном котле», который обогащает, но и приносит нестабильность.

 

Сложилось непростое положение как для Церкви, так и для монашества. Но, быть может, оно подтолкнет нас к переосмыслению своей идентичности и своего свидетельства в рамках, уже известных первым поколениям христиан. Подумаем, например, о Послании к Диогнету, о таких аспектах, как чуждость монаха любой «родине» или о маргинальном положении монаха в любой церковной структуре.

 

Все это предполагает переход от стабильности к мобильности, от единообразия к гибкости форм, в которых воплощается идентичность монаха.

 

Наше будущее

 

Сегодня дело не в том, чтобы огорчаться, знакомясь со статистическими данными, но уметь видеть в них проблемы. В последние годы кроме снижения общего числа монахов, принесших обеты (из-за диспропорции между умершими и вновь пришедшими), мы наблюдаем еще одну тенденцию, важную с точки зрения равновесия между поколениями: средний возраст - около пятидесяти лет.

 

Общежительный монастырь может нормально «функционировать» (сейчас мы не говорим о святости братий), если в нем проживает 35-40 монахов активного возраста. Часть из них по разным причинам (новициат, болезнь, старость) в расчет не идут - в среднем это пятнадцать человек - и получается, что для простого поддержания существования монастыря (не говоря уже об основании новых общин) нужно, чтобы ежегодно один член общины приносил окончательные обеты.

 

Но еще существуют демографические данные. Болонский университет заказал исследование возможного изменения числа студентов в ближайшие десятилетия. Исследование основывалось на данных о рождаемости в Италии в 1989-1995 годах. Исходя из них, был сделан вывод, что люди в возрасте 19-26 лет (студенческий возраст) в 2010 году составят лишь 60% от их нынешнего числа (Энцо Бьянки писал в 1990-х годах - прим. перев.), и 50% в 2012 году. Примерно те же расчеты мы можем проделать и по отношению к новым монашеским призваниям (это как раз люди в возрасте 19-26 лет). Но тут есть одна поправка: число студентов может вырасти за счет мигрантов, для монашества это не так, ведь многие мигранты исповедуют нехристианские религии. Предположив, что отношение между общей численностью молодежи и монашескими призваниями сильно не снизится, мы придем к выводу, что через пятнадцать лет в итальянских монастырях будет вдвое меньше послушников!

 

Отсюда требование к нынешним ответственным за общины - думать не только о сегодняшнем дне, но и подготовить монастырь для тех, кому сегодня 20 или 30 лет, кто, в свою очередь, должен будет принять на себя руководство в еще более трудные годы. Этот бдительный взгляд на «будущую общину» руководителей «общины сегодняшней» должен освещать размышления не только на уровне строительства, экономики и структур, но прежде всего на духовном уровне.

 

Ясная идентичность монаха

 

В последние десятилетия в Церкви утвердилось полное осознание «всеобщего призвания к святости». Вопреки сопротивлению и ностальгии представления о разных «сословиях» в Церкви пережили радикальное изменение, не только на уровне экклесиологии общения, но и в поисках «христианского совершенства» (святости) всеми крещеными. Более нет «совершенных» и «превосходнейшего пути», доступного монахам или священникам. Есть только различные возможности переживания общего призвания к святости и следованию за Христом в повседневной жизни. Это исчезновение «привилегированных категорий» христиан - в богословских текстах, жизни отдельных монахов, в понимании народа Божия - привело к радикальному переосмыслению идентичности призваний к «особому посвящению» (как мы уже отмечали выше, выражение это неоднозначное и сбивающее с толку).

 

Монашеская жизнь в основе своей не преследует никаких частных целей и не предназначена для пастырского служения. Ее всегда характеризовало послушание Евангелию в безбрачии и общинная жизнь. Незачем искать монашескую идентичность где-то еще, за пределами этих двух основных ее элементов: безбрачие, понимаемое не как закон или дисциплина, тем более не как большая свобода действий или эффективность для служения ввиду отсутствия семейных обязательств, но как внутренняя правда и источник человеческой и духовной плодовитости, - и общинная жизнь. Эту последнюю необходимо заново открыть, обдумать, вернуть к жизни в монашеских общинах. Сегодня миру угрожает массификация, его искушает индивидуализм, и свидетельство мужчин и женщин, способных делиться не только своим имуществом, но и своими идеалами и ожиданиями в повседневной жизни, в постоянной конфронтации с братьями, может действительно стать знаком, являющим сегодня в Церкви и мире тринитарное общение.

 

Честно говоря, именно качество нашей общинной жизни сегодня являет самые серьезные проблемы. Мы отмечаем самые глубокие расхождения между проектом и его реализацией не в отношении безбрачия или бедности, но именно на уровне неспособности жить, думать, действовать сообща, на уровне трудности достижения общих суждений, в направлении тех самых «одного сердца и одной души» апостольской общины в Иерусалиме. И может быть, именно на этом уровне монашество могло бы стать «евангельской памятью» для всей Церкви.

 

Принцип жизни и принцип смерти

 

В общественном контексте Церковь - меньшинство. Христиане открывают свою идентичность среди людей. Внешние отличия (монашеская одежда) или функции (сферы деятельности) отличавшие одну монашескую конгрегацию от другой, кажется, перешли внутрь монашеской жизни. В их числе перешли и те, кого богослов Луи Буйе, который остался неуслышанным, определил как «духовности в родительном падеже, производные»: они оттеснили на второй план действие в Духе, едином и животворящем, чтобы подчеркнуть особенности одной формы монашества с ее «благочестивыми практиками».

 

Сведение идентичности к стереотипам и клише во времена, когда начался кризис определенных форм присутствия в мире и Церкви, вызвало кризис идентичности самой по себе монашеской жизни. Этот кризис еще более очевиден в общинах, занимающихся диаконией, определенным видом служения: образованием, больницами, бедными. О. Р. Ости, иезуит, откровенно заметил, что всякий раз, когда мужчины и женщины, наделенные необходимой харизмой, могли давать конкретные ответы общественным нуждам, происходило быстрое распространение новой формы монашеской жизни во многом за счет упадка других ее форм. Подобным образом, исчезновение этих нужд вызывает с равной быстротой торможение и упадок, сопровождаемые глубоким кризисом идентичности у оставшихся членов общины. С этой точки зрения можно поразмышлять о последствиях, которые имел в западном мире переход в руки государства образования, здравоохранения и социальной помощи.

 

Не менее интересно задать себе вопросы об образе «святости», существовавшем у христианского народа в ту или иную эпоху (независимо от индивидуальной святости - ее только Бог видит). Неслучайно, что в первые века христианства, сразу после мучеников эпохи преследований, церковный народ провозглашал святыми (нередко еще при жизни) монахов. С 13 века на первые места выходят такие люди, как Франциск Ассизский, а в последние два столетия первенство принадлежит великим «социальным» святым. Думаю, имеет значение факт, что ни один монах-созерцатель не был бы провозглашен святым по волеизъявлению народа, но это происходит с такими харизматическими представителями монашества, занятого социальным служением, как мать Тереза Калькуттская.

 

Распознавание призваний

 

В свете вышесказанного, я склонен утверждать, что готовится великая весна монашества, расцвет многочисленных призваний. Это утверждение не противоречит сказанному ранее - снижение численности населения может повлечь за собой и снижение возможной численности призваний: в обстановке меньшей «общественной потребности» в служении монахов, занятых социальной диаконией, можно предположить, что тут произойдет снижение, а традиционное монашество, менее связанное удовлетворением насущных нужд общества, может укрепиться, даже и количественно. При условии, что у монашества есть необходимая отвага и свет, чтобы переосмыслить свою традицию и идентичность, чтобы заново пустить корни, приняв и оплакав утрату многих заслуженных реалий, в которых сегодня уже нет жизни. У меня есть впечатление, что соборное обновление было воспринято скорее как модернизация, чем как возвращение к истокам - Евангелию и Отцам Церкви, а различение знаков времени стало обмирщением...

 

В этой новой ситуации нужна отвага, чтобы задать вопрос не только о количестве новых призваний, но особенно об их качестве. Еще Симеон Новый Богослов писал о вечном монашеском искушении - соорудить прекрасный иконостас, скрывающий за собой низменное, нуждающееся в очищении. Надо быть бдительными, чтобы внешняя сторона монашества не стала ширмой несуществующей жизни. Бдительность нужна в первую очередь в распознавании призваний и отказе от приема всех подряд, чтобы только заполнить пустеющие обители. Говорю сейчас о необходимом осознании: для обеспечения будущего монашеской жизни недостаточно принимать кандидатов, исполненных усердия, но лишенных определенных человеческих и духовных качеств. Духовную интеллигентность не надо смешивать с интеллектуальными дарами: можно быть прекрасным монахом, не будучи интеллектуалом, но без интеллигентности нельзя поддерживать зрелые и ответственные отношения с другими людьми. В противном случае, принимая всех подряд, чтобы просто иметь послушников, мы сформируем порочный круг, компанию людей без свойств, привлекающий все больше подобных себе кандидатов и, наоборот, отталкивающий тех, кто стремится к основательной монашеской жизни.

 

Речь не идет об изгнании слабых, как кое-кто мог бы подумать, но, наоборот, о создании здоровой среды, где слабые могли бы укрепиться, а больные обрели бы исцеление. Например, если мы будем принимать без распознавания людей с психическими проблемами, и число их будет расти, быстро парализуя общинную жизнь, делая невозможными общинные собрания, братские встречи, принятие ответственности. Если в монастыре будет несоразмерно возрастать число братьев, которые не любят читать, которых не привлекает lectio divina, которые не обращаются к Отцам Церкви, не интересуются литургией, то монастырь не сможет вести достойной жизни, пропадет прозрачность и смысл его свидетельства.

 

Формация

 

В современном культурном контексте, особенно в молодежной среде, все должно быть обосновано в настоящем времени и в будущей перспективе, нельзя больше обращаться исключительно к прошлому и к тому, что «всегда так делали». Или ответственный за общину может обосновать различные монашеские правила, открывая их смысл и жизненность, или же молодые его собратья будут нести эти правила как ярмо и сбросят его при первой возможности, делая общину неуправляемой. Это касается всего: литургии, облачения, стиля жизни, питания, обычаев. Следует пересмотреть отношение означающего и означаемого, задать вопрос о том, что некоторые жесты потеряли свою прежнюю весть, найти меняющиеся способы передавать вечные ценности: дело трудное, но неизбежное.

 

Монашество и Церковь

 

Монашество рождалось как маргинальное явление, на «полях» Церкви и общества. Само географическое положение - на границах Церкви, на периферии крупных городов - показывает определенное духовное отношение. Монастырь стоит между городом и пустыней, смотрит на них, прислушивается к ним и несет им слово. Монах находится на обочине: перед ним, в некой удаленности, лежит город. Сзади него - пустыня, лес, гора, долина, готовые его принять. Трудно оставаться на обочине. Всегда приходят искушения: изоляции, бегства в высокомерное сектантство, вхождения в церковную структуру (а в контексте христианского мира - и в социальную структуру). Если дистанция не сохраняется, монашество теряет смысл.

 

Монашество - не бегство от мира, не бегство от людей и тем более не бегство от Церкви, но решительный уход от духа мира сего, присутствующего в мире, в Церкви, в каждом христианине и каждом монашествующем. В Церкви же монашество должно занять и сохранять свое собственное место: пророчествующих маргиналов. Антоний Великий говорил, что у монаха есть две вещи: Писание и свобода, если монахи сохранят эти сокровища, они могут привнести в тело Церкви, которую они должны знать и любить, отличающиеся ценности, альтернативную энергию жизни.

 

Монахам следует спросить себя: почему сегодня много молодых людей, какое-то время привлеченных монашеством, попали в секты и эзотерические движения. Не является ли это следствием того, что их желание быть «иными» не смогло прижиться в монашеских общинах, совершенно унифицированных с точки зрения церковной структуры? Монастыри должны жить в общении с поместной и вселенской Церковью, но по-своему, не автономно, но иначе, используя слова двух франкоязычных аббатов, Андре Луфа и Мишеля Ван Париса. Да, монахи, как и все остальные, - христиане, верные своему Господу, но иначе, по-другому, отдавая предпочтение эсхатологическому измерению христианской жизни, превращая жизнь в воспоминание о будущем, ожидающем нас, о нашей встрече со Христом. 

 

Духовность для Церкви?

 

Слово «духовность» впервые встречаем в тексте 5 века, в немногих случаях его употребления оно означало жизнь в Духе, христианская жизнь как следствие благодати крещения. Сознательная христианская жизнь, подчиненная Духу, сошедшему на верующего в таинстве крещения, церковная жизнь - участие в Теле Христа, - это и есть духовная жизнь. И о ней с 1960-х годов говорят как о «духовности».

 

Логика «духовностей» («духовность св. Франциска», например - прим. перев.) смешивает объект с субъектом: субъект-верующий, вместо того, чтобы оставаться открытым Евангелию, замыкается в себе, ищет свою идентичность на основании отличий от других субъектов-верующих. Этим наносится ущерб единству церковной общности и основополагающей простоте духовной жизни, связанной с всеобщим призванием к святости.

 

Монашество получает духовную жизнь и ее форму от единой Христовой Церкви: ведь одно крещение, освящающее жизнь христианина, одно и посвящение всех христиан, одно оправдание верой дается Богом, одна жизнь таинств, обновляющая завет с Господом, одно истинное Тело Христа - Церковь, и все мы - Его члены, без привилегий и автономии.

 

Поэтому монахи не предлагают Церкви ни духовности, ни духовной жизни - Она их получает от Христа, Господа Церкви, живущего в Ней. Какую же весть они смиренно предлагают своим братьям? Какую евангельскую весть монахи ныне напоминают другим христианам и в свою очередь получают от них напоминания о других требованиях и неотложных нуждах?

 

В истории монашества мы постоянно можем проследить две тенденции, две традиции, четко различающиеся отношением к Церкви. У египетских пустынников мы наблюдаем кроме бегства от мира бегство от Церкви. Христианизация империи, императорское покровительство Церкви, из которого она извлекла немало выгод, духовный упадок клира, исчезновение пути покаяния, сопровождающего обращение - все это подтолкнуло многих христиан в пустыню, чтобы жить «иначе», радикально следуя за Христом.

 

Кассиан оставил такое поучение: «монахам должно совершенно избегать женщин и епископов» - и те, и другие могут совратить монаха. Из-за женщины можно утратить чистоту, но из-за епископа можно утратить евангельскую жизнь, ради которой монах оставил мир и ушел в пустыню. Эта традиция проявляется в разных регионах, и монашество принимает крайне экстравагантные формы, становится экзальтированным. Это монашество презирает большую Церковь, разрабатывает богословие монашеских обетов как «нового крещения», истинного обращения, оно удаляется от таинств, богословски осмысленных в Церкви. Нарастает полемика с епископами и клиром, монашество претендует на превосходство перед другими христианами, и так формируется сословие, класс в Церкви. Бегство от епископа - это не только бегство от возможного рукоположения и перехода в клир, но и утверждение своей жизни в противопоставлении ее жизни Церкви.

 

Это бегство от Церкви мы видим и на Западе: Григорий Великий в житии св. Бенедикта пишет: Бенедикт, живя в горах, не знал, что христианская община праздновала Пасху.      

 

Черты этой монашеской традиции мы находим на протяжении столетий, прежде всего во время конфликтов епископской власти с монашескими общинами. Но также верно, что епископам и церковным общинам недоставало понимания оригинальности монашеской харизмы и служения, необходимости его присутствия в Церкви как служения общему благу, слабости этого по сути призвания мирян, не укрепляемых никаким таинством.

 

Параллельно в монашеской жизни ослабло общение с епископом и всей Церковью.

 

После реформ Клюни и афонской реформы связь Церкви с монашеством и на Западе и на Востоке сузилась. Церковь и монашество стали вести себя так, словно другой стороны не существует, забывая о взаимном дополнении харизм в едином Теле Господа.

 

Сегодня на христианском Востоке авторитет монахов возрос после ряда реформ, они часто претендуют на роль защитников веры, становясь на место епископов или оказывая на них давление (по сути, господствуя над ними).

 

На Западе положение совсем иное. Монашество переживает кризис, времена серьезных трудностей - как и вся Церковь. Призваний мало, общины стареют - стала видна бедность монашества. Надо ясно и с гордостью сказать: сегодня монашество не в упадке, оно обеднело. Монахи не утратили верности призванию, но энергии и возможностей у них, конечно, меньше.

 

Многие епископы увлечены эффективностью «светских» форм посвященной жизни, апостольской жизнью. Когда они думают о монашестве, оно сводится в их представлении к дамам в затворе.

 

Именно сегодня, когда Церковь вновь обретает экклесиологию общения, мы, монахи, должны обновить нашу любовь к Церкви. Мы знаем, что сегодня есть общины, ушедшие из католической Церкви или изменившие свою обрядовую принадлежность, и мы знаем, что такое искушение переживают многие другие общины. Точно также многочисленные греческие монастыри пустеют, а их монахи бегут на Афон, на который не распространяется юрисдикция какого-нибудь епископа. Но этот путь не благоприятствует монашеской харизме и обновлению общения в Церкви.

 

Вспомним иную традицию, идущую от самых корней монашеской жизни, воспринимающую монашество в самом сердце Церкви: это общежительные монастыри Пахомия, тесно связанные с александрийским патриархом, Василий Великий поддержал эту традицию своими богословскими трудами. Нам сегодня следует проверить нашу церковность, не формальную, а реальную, существенную, наше участие без самодовольства в жизни Церкви, нашу заботу о ее жизни и развитии. Если один настоятель монашеского ордена мог написать своим собратьям, что Второй Ватиканский собор занимался пастырскими вопросами и не касается монашествующих, ясно, что монашеская автономия в ряде случаев становится истинным бегством от Церкви.